М.Ю.Сорокина

Георгий Вернадский в поисках «русской идеи»

19 августа 1927 г. трансатлантический лайнер Аквитания доставил в США русского историка, одного из идеологов евразийства Георгия Владимировича Вернадского и его жену Нину1. Америка стала конечным пунктом Одиссеи младших Вернадских, которые, бежав в ноябре 1920 г. вместе с врангелевскими войсками из Крыма в Константинополь, затем перебрались в Грецию, а оттуда в начале 1922 г. - в Чехословакию. Оставшиеся им почти полвека изгнания они провели в США, так никогда больше и не увидев Россию.

В американской эмиграции Георгий Вернадский превратился в George Vernadsky, одного из самых известных историков России в XX веке. В отличие от многих соотечественников уход в эмиграцию не стал для него крушением научной карьеры, скорее напротив - стимулировал, раскрепостил творческую энергию. Трудно представить, например, чтобы оставаясь в России, скромный приват-доцент или даже профессор Г.Вернадский решился бы на написание многотомной Истории России, фактически завершавшей ту энциклопедическую парадигму русской историографии, которая связана с трудами Н.М.Карамзина, С.М.Соловьева, В.О.Ключевского. С закатом Николаевской Империи эта линия историографии переместилась за океан, а русские историки-эмигранты - Г.Вернадский, М.Карпович, В.Рязановский, Л.Страховский стали основателями школы американо-канадской русистики, ныне по праву признаваемой ведущей в мире.

Опубликованные библиографии Г.В.Вернадского2, весьма не полные, насчитывают более 160-ти исследовательских работ, хронологически охватывающих всю историю России - с древнейших времен до ХХ века. Многообразное и обширное научное наследие Вернадского, практически все опубликованное, пока не получило монографического рассмотрения ни в России3, ни за Западе; своего биографа Георгий Вернадский тоже пока не обрел.

Между тем, Г.Вернадский был единственным историком, который всегда придерживался евразийской теории4. Еще в 1928 г. П.Н.Милюков прозорливо заметил, что связав свое имя с евразийством, Г.Вернадский рискнул карьерой5. Действительно, нарушив академическую традицию чистого знания, евразийская историческая мысль дерзнула выйти за границы профессионального поля и предложить историко-культурную концепцию, заостренную на поиск русской идеи через геополитическое обобщение исторического материала, синтез различных школ исторической и геополитической мысли; однако откровенно помещаемая в ограничительную рамку православно-конфессионального зрения, она вызывала и вызывает самые противоречивые суждения современников и потомков.

Оценки собственно исторических трудов Г.Вернадского и при жизни историка и после варьируется в диапазоне от выдающийся до высокоюмористический. К первой чаще склоняются авторы предисловий к многочисленным публикациям работ Г.Вернадского в постперестроечной России, чему в немалой степени способствовало неожиданное для широкой российской аудитории открытие зарубежной России, неизбежно привнесшее и нотки эйфории в восприятие достижений соотечественников. Второй, едкое авторство которой принадлежит А.А.Кизеветтеру, придерживались многие русские историки и публицисты первой волны эмиграции, неминуемо вовлеченные в орбиту политического противостояния зарубежной России и критиковавшие евразийство исторических сочинений Г.Вернадского более с партийных позиций, чем научных.

Остро критическое настроение пронизывает отзывы современных американских исследователей о Г.Вернадском. Так, М.Раев считает, что кроме признания значимости татаро-монгольского нашествия, подход Вернадского к освещению русской истории едва ли заметно отличался от того, который можно обнаружить в более ранних общих очерках русской истории и констатирует: Если быть совсем откровенным, то следует признать, что Вернадский не отличался умением должным образом подать используемый материал и даже по-русски его работы читаются с трудом6; ему вторит и автор двух персональных статей о Г.Вернадском Ч.Гальперин, язвительно замечая, что первая опубликованная научная работа Вернадского 1913 года - его приват-доцентская лекция О движении русских на восток7 лучшее, что он когда-либо написал по-русски или на другом языке8.

Оставляя в стороне оценку стиля, отметим, что действительно, многие работы Г.Вернадского, написанные в США, имели заказной - откровенно научно-популярный, просветительско-учебный характер, а оторванность от привычной научной среды и источниковой документальной базы неизбежно вели к определенной компилятивности. Тем не менее до сих пор американские студенты начинают изучать русскую историю по Вернадскому и один этот факт достаточно обозначает значимость культурного влияния русской научной эмиграции на развитие американской историографии.

Еще недавно табуированное в СССР, сегодня имя Георгия Вернадского можно найти в любой новой российской энциклопедии9, где скупые строки биографических сведений рисуют облик вполне состоявшегося и преуспевающего ученого. Профессор Йельского университета - звучит привлекательно, однако в жизни все было намного мучительнее и сложнее. Неслучайно, ни о пражском, ни о йельском периоде своей жизни Вернадский так ничего и не опубликовал, хотя черновики мемуаров хранятся в его обширном фонде в Бахметевском архиве Колумбийского университета (США). Этот архив10 в совокупности со столь же значительным личным фондом Г.Вернадского в Государственном архиве Российской Федерации (№ 1137), когда-то волюнтаристки изъятый из фонда его отца в Архиве Академии наук - академика В.И.Вернадского (1863-1945), предоставляет широкие возможности для реконструкции российского и зарубежного периодов жизни Г.Вернадского.

Россия

Георгий Вернадский родился 20 августа / 1 сентября 1887 г. в семье естествоиспытателя, будущего академика В. И. Вернадского. С детства вхожий в дома русской интеллектуальной элиты, казалось, обстоятельствами рождения и воспитания Георгий Вернадский был обречен на традиционные для людей его круга профессорскую карьеру и кадетскую партийность. Он окончил в 1905 г. с золотой медалью в Москве 5-ую классическую гимназию (гимназию Адольфа)11; в 1905-1910 гг. занимался на историко-филологическом факультете Московского университета. Выбор темы кандидатского сочинения - Общественная программа дворянских наказов в Екатерининскую комиссию 1767 г. вполне определенно обозначил стремление молодого историка к связи науки, дисциплины и современных ему социальных проблем России - столь характерное и распространенное в научной среде начала века. К этому добавим, что еще в гимназические годы Вернадский-младший последовательно перепробовал традиционный для интеллигенции тех лет набор исканий - кружок самоусовершенствования, хождение к Л.Толстому в Ясную Поляну12, дискуссии с социал-демократами; в студенческие - участие в кампании помощи голодающим зимой 1905/06 гг., за что был арестован, сотрудничество в Крестьянском Союзе, работу в студенческой организации конституционно-демократической партии - фактически слово в слово повторяя путь идейных исканий своего отца и его друзей - известных либералов Д.И.Шаховского, братьев Ольденбургов, А.А.Корнилова и др. (так называемого приютинского Братства) в 80-90-ые годы XIX в.

Сестра Г.Вернадского Нина вспоминала: Друзья были из Братства, их дети были для нас родные братья и сестры. Это был громадный мир, связанный взаимной верой, любовью и чувством ответственности перед жизнью13. В эти словах, написанных десятки лет спустя, слышатся ностальгически-идеализирующие нотки, но несомненно, что они точно обозначают дореволюционный мiр или, как сказал бы сам историк, месторазвитие молодых Вернадских. Молодежь внешними очертаниями своей общности, казалось, напоминала родителей. Как и в большом Братстве, в малом тоже был рельефно очерченный центр: Гуля14, Нина Ильинская, Соня Любощинская, Наташа Шаховская и товарищи Георгия, в том числе Михаил Владимирович Шик, и др. составили тесный кружок и энергичный, далеко еще не сложившийся, но очень одаренный. Он жил своей жизнью, отчасти держась в стороне от нас, очень молодых родителей, - заметил В.И.Вернадский15. К этому центру тесно примыкали их товарищи по учебе - Михаил Карпович или Мих, как называли его друзья, в те годы правый эсер, меломан, позднее народный социалист и будущий профессор русской истории Гарвардского университета США, художник Вл. Фаворский, племянник известного анархиста и наследник Прямухина Михаил Бакунин, сын академика С.Ф.Ольденбурга, будущий историк Сергей Ольденбург, друзья и родственники будущей жены Георгия Вернадского Нины - выросшие в атмосфере дворянских гнезд Тульской губернии с их народнически-славянофильской идеологией Ильинские, Левицкие, Свечины, Цуриковы. После гражданской войны почти все они, воевавшие в Белой армии, эмигрировал; рассеянные по миру - Франции, Швейцарии, США и др., они тем не менее сохранили братскую общность, поддерживая и помогая друг другу в самые трудные годы.

Среди этой молодежи В.И.Вернадский неслучайно выделил по имени-отчеству М.В.Шика, который хотя и был ровесником Георгия, казался значительно старше и глубже остальных. Под его влиянием мы вернулись к церкви, - вспоминала жена Г.Вернадского16. Почти одновременно с Вехами, в 1910 г., М.Шик издал свой перевод знаменитого Многообразия религиозного опыта У.Джеймса - книгу, в предвоенные годы ставшую властительницей дум интеллигентной молодежи обеих российских столиц. Именно с М.Шиком тема религиозного переживания, православия как способа самоосознания личности, вошла в молодое Братство и зримо обозначила границу отталкивания отцов и детей, наиболее резко сказавшегося в семье Ольденбургов и Шаховских.

Противогосударственность, безрелигиозность, космополитизм - диагноз, поставленный Вехами русской демократической интеллигенции, разделялся молодым Братством. Я решительно за Вехи! - восклицал М. Карпович в 1909 г. в письме Г.Вернадскому. - Это книга для меня написанная, почти мной написанная17. А сам Георгий еще в 1907 г. писал отцу о ложности профессиональной, оплачиваемой политической деятельности18; читая письма Чехова, он восхищался тем, как писатель ругает русских интеллигентов за узость, как он ищет полной духовной свободы, как он ненавидит рамки и направления, будь то направления профессоров или жандармов19.

Георгий Вернадский был менее своих друзей склонен к резким движениям и тем более осуждению родителей. Мягкий, очень домашний, частный человек, он никогда не был лидером, скорее ведомым. Влияние семьи на него было огромно. Практически всю жизнь Георгий ощущал на себе тень, а часто и давящий пресс отца. Его первые научные работы 1913 года, евразийские по концептуальной интенции, вызывали суровую критику отца20, который и в дальнейшем тщательно рецензировал все сочинения сына.

Окончив Московский университет c дипломом 1-ой степени, Г.Вернадский не был оставлен для приготовления к профессорскому званию. В воспоминаниях к своим московским учителям он одновременно причисляет историков самых разных исторических школ и разной политической ориентации - Д.М.Петрушевского, А.Н.Савина, Р.Ю.Виппера, В.О.Ключевского, М.М.Богословского, А.А.Кизеветтера, Ю.В.Готье, что скорее свидетельствует о желании подчеркнуть свою преемственность русской дореволюционной исторической школе в целом, чем о реальном влиянии на молодого Вернадского того или иного направления исторической мысли. Между тем, всех этих историков надолго развел 1911 год, когда из Московского университета в знак протеста против политики министра народного просвещения Л.А.Кассо ушли кадеты А.А.Кизеветтер и Д.М.Петрушевский, а более правые М.К.Любавский и М.М.Богословский остались и были вознаграждены - Любавский стал ректором университета и сохранил старую кафедру, а Богословский получил вторую кафедру русской истории.

Одним из инициаторов профессорской акции 1911 г. стал отец Г.Вернадского, также покинувший университет, и при создавшихся условиях для меня, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы возобновить связь с Московским университетом21. Магистерские экзамены Г.Вернадский сдавал уже в Петербурге. Темой его диссертации стала История колонизации Сибири в XVI-XVII вв., вскоре, однако, изменившаяся. Окончательно излечился от прежнего своего предрассудка, что надо изучать прошлое для того, чтобы лучше понять пути развития будущего. Прошлое не тем важно, что из него можно доискаться знания будущего - прошлое само по себе важно и нужно, - констатировал он в 1912 г.22 После переезда в Петербург Г.Вернадский стал приват-доцентом университета и начал заниматься историей русского масонства XVIII-го века, диссертацию о котором защитил 22 октября 1917 г.

Свои скитания по России в годы гражданской войны Вернадский подробно описал в опубликованных воспоминаниях, не акцентировав, однако, главного - кардинального изменения мировоззрения, или, по его собственному выражению, осознания того, к чему раньше относился безразлично, именно - я националист и монархист23. Кадет-западник Георгий Вернадский остался в России, в эмиграцию пришел совсем другой человек: ... я душою от политики и политических вопросов очень отошел, меня сейчас с головою увлекают вопросы религиозные и истории церкви, я читаю сейчас по-гречески отцов церкви24.

Прага

Русская эмиграция в Праге не была многочисленной (около 35 тысяч в целом по Чехословакии25). Однако довольно быстро она оказалась крупнейшим интеллектуальным центром русского зарубежья, где сосредоточилась значительная часть элиты русской эмиграции - и политической и научной. Еще в 1921 г. П.Б.Струве писал К.Крамаржу о намерении создать в Праге до падения большевиков центр русской зарубежной академической и учено-учебной жизни26. План П.Б.Струве совпал с намерениями лидеров молодой Чехословацкой республики и I съезд русских академических организаций состоялся в октябре 1921 г. именно в Праге - куда был приглашен министром иностранных дел Чехословакии Э.Бенешем, начинавшим свою Русскую Акцию.

Русская Акция замышлялась на непродолжительный срок и правительство ЧСР поначалу не жалело на нее средств. Ассигнования, начавшись с 10 млн. крон в 1921г., перевалили за 300 млн. крон к 1926 г.27 Президент Чехословакии Т.Масарик и министр иностранных дел Э.Бенеш дальновидно полагали, что гуманитарная помощь может оказаться выгодным помещением политического капитала28, и Русская Акция сделает Чехословакию ведущим славянским центром Европы. Чехословакия, географически зажатая между Германией и Россией, геополитически была обречена на выбор одного из покровителей и, проводя Русскую Акцию,

стремилась обеспечить свое будущее. МИД Чехословакии, устанавливая правила выдачи субсидий русским эмигрантам, прямо оговаривал, что по возвращении в восстановленную Россию они должны были бы пропагандировать ЧСР в области культурной и хозяйственной, а суммы, затраченные Чехословацким правительством на их поддержку в эмиграции, должны были быть возвращены приглашением чешской интеллигенции в Россию и выделением государственных дотаций чехословацкой промышленности, которая бы имела перед промышленностью других государств преимущественное право29.

Пока же сама Чехословакия приглашала русских ученых-эмигрантов. Первоначально помощь оказывалась 50 профессорам, к концу 1922 г. количество поддерживаемых увеличилось до 67 человек, к 1926 г. их было уже 130 человек30.

В числе первых приглашенных был и Георгий Вернадский, приехавший с женой из Греции 16 января 1922 г. и сразу же включившийся в работу по организации русских научно-учебных учреждений. После избрания председателем Русской Академической группы в Праге академика П.Б.Струве Вернадский вошел в правление группы, а осенью того же года был избран секретарем проходившего в Праге II-го съезда русских академических организаций.

Преподавательская деятельность Г.Вернадского оказалась связанной с открытым в Праге 18 мая 1922 г. Русским юридическим факультетом, где в качестве профессора он читал курс по истории права Российской Империи, в 1924 г. опубликованный в виде его первой книги в эмиграции - учебника Очерк истории права Русского государства XVIII-XIX вв.

Казалось, жизнь устраивается. Вначале мы живем хорошо [...], - фиксировала в дневнике его жена. - Я много и хорошо читаю по музыке [...]. Георгий получает много денег, мы покупаем машинку и немного одеваемся31. Близость к академикам П.Б.Струве и Н.П.Кондакову делает фигуру Вернадского заметной и в чешских правительственных кругах.

Жена Георгия - Нина регулярно пела в салонах Крамаржей и Масариков; Рождество и лето 1923 года, Пасху 1924-го Вернадские провели в Париже. Появилась возможность помочь друзьям и знакомым. Благодаря усилиям Г.Вернадского в Прагу приезжает будущий кондаковец Н.П.Толль, о. Сергий (Булгаков), с которым Г.Вернадский сблизился еще в Таврическом университете; осенью 1922 г., приглашая из Софии А.В.Флоровского, Вернадский вполне уверенно обещал: Разумеется, сделаю все, что возможно, чтобы устроилась Вам стипендия в Праге32.

До 1925 г. Вернадские живут в Збраславе - в чудной квартире, они активные участники Збраславских пятниц вместе с Лосскими, Стратоновыми и др. В их доме начинаются свои музыкальные собрания, появляются ученики Вернадского - А.Б.Эфрон, С.Г.Пушкарев. В начале 1925 г. Вернадские переезжают в Прагу, в русский профессорский дом.

Я сейчас очень увлечен той работой, - писал Георгий отцу в декабре 1924 г. - которую мы проделываем ... с Беляевым и Н.П.Толлем - чтением (и переводом, но это по секрету) Константина Багрянородного - О чинах византийского двора. Это сочинение - прямо кладезь живой воды по византиноведению, а между тем оно поразительно мало использовано. Я думаю серьезно этим заняться - работа на несколько лет при параллельной разработке татарского вопроса, в который я тоже вхожу33. Перевод Константина Вернадский делал с коллегами по будущему Seminarium Kondakovianum - знаменитому Кондаковскому Семинарию, переросшему затем в Институт, который на много лет стал одним из главных дел жизни Г. Вернадского.

Об этом - одном из наиболее респектабельных и значительных34 - научно-исследовательских объединений русской эмиграции немало написано в последние годы, однако целостной истории Семинария пока нет.

Как известно, Семинарий возник еще при жизни выдающегося русского археолога, византолога, историка искусства академика Н. П. Кондакова (1844-1925), приехавшего в Чехословакию из Болгарии по личному приглашению президента Т.Масарика и преподавашего в Карловом университете. В лучших традициях русской дореволюционной науки, академик работал с некоторыми слушателями не только в стенах университета, но и дома. Понедельники, среды, пятницы издавно служили одним из самых надежных - из рук в руки - каналов передачи и сохранения преемственности в гуманитарной науке. Среди тех, кто часто бывал у Кондакова, выделялись будущие основатели Семинария - Г.В.Вернадский, А.П.Калитинский, Н.М.Беляев, Н.П.Толль и др. После смерти Н.П.Кондакова в феврале 1925 г. они решили продолжить исследовательскую программу ученого в рамках семинара, занимавшегося кондаковским направлением - историей древнерусского, византийского, восточного искусства в сравнительно-историческом плане и в связи со средневековой историей культуры вообще. Кроме того, предполагалось издать неопубликованные труды Н.П.Кондакова, прежде всего его фундаментальное многотомное исследование о русской иконе, а также сборник его памяти.

Такая программа была достаточно традиционной для подобного рода мемориальных институций. Исключительно оригинальной и своеобразной стала концепция Семинария, сразу выделившая его из ряда эмигрантской науки.

В отличие от других эмигрантских научных учреждений, в самих названиях подчеркивавших свою русскость, Кондаковский Семинарий с самого начала создавался и заявил себя представителем науки, не зависимой от национальных или политических границ, - как интернациональный научный центр. Одной из основных, если не главной, отличительных черт Семинария сами его основатели и сотрудники считали автономность, самостоятельность, которой он пользовался как во внутренней своей жизни, так и во внешних своих сношениях35. Такая свобода достигалась, во-первых, гибкой организационной структурой Семинария, в основе которой лежала модель сотрудничества между основным ядром-центром Семинария и приглашаемыми учеными со стороны; во-вторых, независимыми от русской эмиграции источниками финансирования, и, наконец, в-третьих она не была возможна без отношений взаимоинтереса и приязни - своего рода кондаковского братства.

Семинарий объединил людей очень разных характеров, возраста, образования, положения и даже мировоззрения, которые в дореволюционной России, возможно и не встретились бы, но общая судьба изгнанников и страшный личный опыт гражданской войны нивелировали эти различия, а совместные научные интересы, православие и вера в свою миссию хранителей истинного знания стали принципиальной основой для организационного объединения.

Николай Михайлович Беляев (1899-1930) успел закончить один курс историко-филологического факультета Петроградского университета; подпоручик, прошел с Добровольческой армией до Крыма, был дважды ранен, награжден Георгиевским крестом. Николай Петрович Толль (1894-1985), чья дореволюционная биография наименее известна, был полковником-артиллеристом в Белой армии. И Толль, и Беляев только в Праге закончили философский факультет Карлова университета и получили докторскую степень. Александр Петрович Калитинский (1879 или 1880-1946) - вместе с Г.Вернадским ставший одним из содиректоров Семинария - имел и вовсе необычный послужной список. Естественник по первому образованию, он в 1910 г. стал слушателем Императорского Московского Археологического Института, а затем преподавал там. Калитинский был женат на известной актрисе Московского Художественного театра (МХТ) М.Н.Германовой и, по-видимому, это обстоятельство определило то, что после революции он неожиданно стал директором Оперы Зимина и вошел в состав правления МХТ, с частью труппы которого эмигрировал в Европу. Семья Калитинских обосновалась в Праге, где Германова при покровительстве чешского правительства объединила русских артистов в Пражскую группу МХТ, а Калитинский получил профессорскую кафедру в Университете.

Удельный научный вес отцов-основателей Семинария был существенно различен. Пожалуй, профессорской Прагой только Георгий Вернадский мог признаваться как профессионал, в Калитинском, обладавшем столь необходимыми, но непривычными для старой профессуры, качествами менеджера от науки, видели выскочку, обязанного своим положением вненаучным факторам. Первое заседание семинария состоялось 22 апреля 1925 г. на квартире А.П.Калитинского; с этого момента он стал именоваться Семинарий памяти Н.П.Кондакова.

Между тем, Г. Вернадскому и его коллегам с самого начала виделось большее. ...хотели бы создать настоящий исследовательский институт по археологии и византиноведению - институт имени Кондакова - Kondakov Institution - писал он М.Карповичу в феврале 1926 г. - конечно, на это нужны средства, которых пока нет. Но они должны найтись. И продолжал: Миша, дорогой, найди на это дело денег (хорошо бы 10 000 долларов в год - на это уже можно довольно широко поставить дело), затем брось Америку и приезжай с женой и сыном (и деньгами!) на Балканы или в Афины, или где мы устроимся.

Серьезно, это не бред, если у тебя будут какие-нибудь идеи, к кому обратиться - найди ходы к кому-нибудь из Ваших миллиардеров, которому было бы приятно быть проректором или дать имя новому научному институту. Если хочешь, я пришлю тебе разработанный проект русского Института археологии и византиноведения. Поместить его можно где угодно в восточной части Средиземного моря. Ты будешь членом этого Института, вот тебе жизненное дело, которому всего себя можно отдать. Поверь только в это дело, пожелай его как следует, и тогда добьешься!36

Почти юношеский энтузиазм, каким пропитано это письмо Вернадского, имел некоторые реальные основания. В архиве Вернадского сохранились три проекта организационного устройства Института, датируемых серединой 1925 г., авторство, которых принадлежит самому Вернадскому, и свидетельствующих о том, что именно он формулировал концепцию будущего учреждения37.

Первый проект - всего 4 странички - предусматривал образование “Содружества учеников и почитателей Н.П.Кондакова”, конечной целью которого должно было стать создание Института.

Второй документ назывался “Объяснительная записка об учреждении “Института археологии и византиноведения им. Н.П.Кондакова”. Необходимость института мотивировалась в Записке прежде всего прекращением работы византиноведения в России как совершившегося факта”, причем делалась ссылка на информацию русских византинистов: “Петроградский профессор А.А.Васильев в частных разговорах сказал, что византиноведение является предосудительной наукой с точки зрения советской власти и власть эта старается задушить работу византиноведения. Другой петроградский профессор В.Н.Бенешевич в частном письме писал о необходимости для русских ученых за границей напрячь все усилия, чтобы не погибло дело византиноведения, т.к. на советскую Россию в этом отношении надеяться уже нельзя”. Задачей Института объявлялось “в период гибели русского национального государства поддержать развитие русской национально-религиозной культуры”. Местопребыванием Института предлагались Афины.

Часть, определяющая внутреннее устройство Института в этом проекте, скорее напоминала устав некоего тайного монастырского братства, чем научного учреждения: “лица, допущенные к работе в Институте должны знать, что от них требуется преданность всей жизни культурной идее”; “все работники Института должны жить в нем и таким образом составлять сплоченное учено-культурное братство, проникнутое всецело научными стремлениями”.

Третий проект Г.Вернадского идейно повторял второй, но имел существенно другое название: “Институт археологии и византиноведения им. Н.П.Кондакова, учрежденный Ч.Креном”. По-видимому, он и предназначался прежде всего для американского миллионера и мецената Чарльза Ричарда Крэйна (1858-1939). Штат Института устанавливался в двух вариантах - для начала работы и при полном развитии работы. В первом случае - 20 сотрудников, во втором - 27; увеличение штата шло за счет прироста профессоров (два - в начале и 4-е - позднее) и ученых сотрудников (5 и 10 соответственно). Директором Института назывался А.П.Калитинский, двумя профессорами, полагающимися при начале работы должны были стать Г.В.Вернадский и находившийся в Советской России тогда еще член-корреспондент Российской Академии наук С.А.Жебелев. Среди ученых сотрудников - Н.П.Толль, Н.М.Беляев, М.А.Андреева и Г.А.Острогорский. Предполагалось, что в год такой институт будет стоить 10 000 долларов без учета потребности в здании, для аренды или приобретения которого нужны были дополнительные средства.

Пункт о руководстве Института был записан в следующей недвусмысленной редакции: “Высшим главою Института является пожизненный протектор Института Ч.Крен”, научной деятельностью руководит Совет института во главе с директором, который в свою очередь назначается протектором.

Чарльз Ричард Крэйн (Charles Richard Crane; 1858-1939) - личность интереснейшая и мало известная в России. Миллионер, глава знаменитой Crane Company в США, которой он, впрочем, почти не занимался, передоверив управление делами брату, Ч.Крэйн был страстным поклонником всего славянского, в том числе национально-русского, понимаемого им как прежде всего православное. Более двадцати раз Крэйн бывал в России, где встречался с самыми разными людьми - от императора Николая II до хлыстов; последний визит Крэйна уже в Советскую Россию состоялся в 1937 г. Именно Крэйн в самом начале века завез в Америку новых славянских либеральных лидеров - П.Н.Милюкова, М.М.Ковалевского, Т.Масарика и обеспечил им publicity, а потом принял самое активное участие в учреждении русских программ в Университете Чикаго - первых в США. После октябрьских событий в России идею славянского возрождения Крэйн уже связывал с Чехословакией; его старший сын Ричард стал первым послом США в независимой Чехословакии (1919-1921), дочь Фрэнсис вышла замуж за сына президента Масарика Яна, а младший сын - Джон в течение 7 лет являлся личным секретарем Т.Масарика. Сам Крэйн-старший часто бывал в Праге, где владел дворцом Шёнборн, и куда, кстати, был приглашен жить Н.П.Кондаков с семьей.

Попытка Г.Вернадского обрести спонсора и покровителя будущего института в лице столь влиятельной фигуры, как Ч.Крэйн, казалась очень перспективной. Однако о трудности реализации этого проекта Вернадского предупреждал академик М.И.Ростовцев, писавший о Крэйне: Его мысль - erratic - у него так много интересов и так много чисто сторонних идей, т.е. решительно нельзя сказать, что именно он сделает: даст деньги на биологическую лабораторию, или арабским шейхам на борьбу с Францией, или на Институт византиноведения38. Ростовцев оказался прав - личные интересы Крэйна к 1925 г. сместились от славянской экзотики к восточной и создание Института он не поддержал, но финансировал издание сборника, посвященного памяти Н.П.Кондакова39, а также выделял именные стипендии членам Кондаковского Семинария.

За первые два с половиной года существования Семинарий весьма основательно заявил о себе изданиями, в которых наряду с кондаковцами сотрудничали известные русские гуманитарии, академики и члены-корреспонденты Российской Академии наук, остававшиеся в Советской России (Ф.И.Успенский, И.Ю.Крачковский, В.В.Бартольд, С.А.Жебелев и др.), и крупнейшие западные специалисты: Т.Уитмор, Г.Мийе и др.

Русская ученая Прага, напротив, в большей своей части относилась к Семинарию настороженно, а часто и недоброжелательно. Не последнюю роль в этом играла тень евразийства как ГПУ-шной организации; как известно, в эмиграции с ГПУ прямо связывали многих евразийцев, прежде всего П.Н.Савицкого, сотрудничавшего с Кондаковским Семинарием и тем более с Г.Вернадским. Подозрительность, ревность и даже зависть коллег по профессии, чья деятельность не имела такого мирового научного резонанса, необходимость постоянно преодолевать финансовые затруднения изрядно отравляли атмосферу и в самом Семинарии, где уже в предверии отъезда Г.Вернадского в США в 1927 г. появились признаки внутренних конфликтов, о чем свидетельствуют многочисленные письма участников Семинария Г.Вернадскому. Именно он был тем человеком, который сохранял внутренний нравственный баланс в Семинарии. Н.М.Беляева признавался Вернадскому: “Хотя я часто Вам противоречил и благодаря своему скверному характеру часто в недопустимой форме, все же уважать и ценить Ваше мнение и Ваше участие в работе я научился. В особенности события последних месяцев показали мне, как часто бывал неправ в отношении Вас. Теперь я уже заранее больно ощущаю ту колоссальную потерю, которую понесет работа семинария с Вашим отъездом”40. Действительно, с отъездом Г.Вернадского конкуренция в Семинарии все более обострялась. Каждый из оставшихся претендовал на руководство и лидерство, а Вернадскому даже из-за океана приходилось выступать третейским судьей.

Помимо проблем с Семинарием, положение самого Г.Вернадского в Праге значительно осложнялось неопределенностью его профессионального статуса. Несмотря на внешнюю профессорскую атрибутику Юридического факультета, в глазах русской ученой Праги Г.Вернадский все равно оставался приват-доцентом. Недолгое экстраординарное профессорство в Перми, еще более сомнительное профессорство в Таврическом университете ничего не меняли в его юридическом статусе - докторской степени, присуждаемой университетом, он не имел и, следовательно, не мог претендовать на полноценное звание профессора. Ощущая ущербность такого положения, он собирался защитить в 1927 г. на Юридическом факультете одну из опубликованных книг как докторскую диссертацию. Однако это намерение встретило резкое осуждение отца. Знаешь ли ты, что докторская степень факультета никогда не будет признана или не будет считаться равноценной с докторской степенью университета, если университеты в России получат автономию? - сурово вопрошал академик и продолжал: Вообще меня очень смущает Пражская университетская русская организация в ее университетской политике... Можно мириться с магистерской факультетской степенью - faute de nueux - но зачем вводить докторскую факультетскую? Возможно, что ты будешь играть, если автономия возродится в будущем, роль немножко смешную и зачем ставить себя в такое положение? [...] лучше не давай на трепание свое имя41. И докторскую диссертацию в Праге Г.Вернадский не защитил - как оказалось, никогда.

Отношения с коллегами по специальности, большинство которых были еще недавно соратниками Г.Вернадского по партии - кадетами или социалистами разного толка, так же складывались мучительно. Вернадского постоянно упрекали в том, что он быстро печатал свои сочинения, не обрабатывая, противно тому, что делали “старые профессора”. И если в рецензии на Государственную Уставную грамоту, изданную в 1925 г., А.А.Кизеветтер довольно щадяще назвал книгу первым опытом, совсем немного прибавляющим к истории составления Грамоты, объяснив это отсутствием необходимых архивных источников42, то в газетном отклике на Начертание русской истории - первую большую евразийскую книгу Г.Вернадского, он уже прямо и безжалостно обвинял историка в запутывании и затемнении наших представлений о русской истории43.

Одна из первых вспышек корпоративного партийно-научного раздражения произошла еще осенью 1924 г. на III-ем (пражском) съезде русских академических организаций, где Г.Вернадский выступил с докладами о землепользовании помещичьих крестьян XVIII-XIX вв. с частноправовой точки зрения и военных поселениях при Александре I. Вернадский проводил тезис об определенной целесообразности крепостного права для устойчивости государства в известную эпоху, а аракчеевские военные поселения интерпретировал как первые реальные шаги к отмене крепостного права, что было воспринято эсеровско-кадетской, а частично и возвращенческой, Прагой как попытка идеализации крепостного права и монархии вообще. Меня (главное без всякого основания, все ложь и клевета) - писал Георгий отцу, - продолжают травить за мои выступления на съезде ученых, ... мое имя у эсэров и большевиков стало совсем крамольным - им надо было выдумать что-нибудь про съезд и русскую эмигрантскую науку - вот я и явился козлом отпущения44. В этой травле особенно преуспел автор статьи Белая Наука, опубликованной в Воле России45 под псевдонимом Ф.Репейников, за которым скрывался скорый возвращенец Далмат Лутохин46. Советская печать немедленно подхватила возмущение Репейникова и 15 ноября 1924 г. ленинградская Красная газета объявила профессора Вернадского мракобесом и реакционером, жаждущим порабощения крестьянства.

В этих условиях отъезд Г.Вернадского в США напоминал скорее бегство.

Гарвард или Йель?

Американская тема в устройстве Г.Вернадского возникла почти сразу после его эвакуации в ноябре 1920 г. в Константинополь и была связана с именами его старых друзей - Михаила Карповича и Фрэнка Голдера47.

С американским историком Ф.Голдером Вернадский познакомился весной 1914 г., когда Голдер собирал в петербургских архивах материалы по истории русской колонизации на Тихом океане, а также сведения для путеводителя о документах по американской истории в русских архивах48. Опекал американца сам академик А.С.Лаппо-Данилевский. Он и познакомил Георгия с Голдером на одной из пятниц”. В 1909 г. Ф.Голдер получил в Гарварде одну из первых докторских степеней по русской истории в США, он был автором первой американской монографии по истории России и в будущем первым директором Гуверовского института Стэнфордского университета (Hoover Institution on War, Revolution and Peace). Находясь в 1920 г. в Европе как представитель Гуверовской АРА (American Relief Administration), Голдер сразу после крымской катастрофы начал искал Вернадского и, узнав о его судьбе, отправил письмо с предложением работы. Наряду с организацией продовольственного обеспечения беженцев, Голдер занимался собиранием исторических материалов о России и революционных событиях для Библиотеки Гуверовского института и в свою очередь просил Вернадского заняться тем же в Константинополе49.

После того, как Голдер сам появился в начале 1921 г. в Константинополе, Г.Вернадский с женой решили перебираться в США и в начале марта 1921 г. даже отплыли на пароходе в направлении Нового Света. Эта попытка закончилась неудачно50. Тем не менее мысль об Америке не оставляла его и была постоянным предметом обсуждения в переписке с М.Карповичем, который, однако, предостерегал друга, что найти ... интеллигентную работу очень трудно51.

В конце 1924 г. Ф.Голдер встречался в Вашингтоне с М.И.Ростовцевым и обсуждал с ним будущее Вернадского. Сообщая Вернадскому об этом разговоре, Голдер не скрывал, что первый в его списке на устройство в американских университетах - М.Карпович и ищут место прежде всего для него; но советовал надеяться и главное - учить английский язык52. Летом 1925 г. для Карповича возникла перспектива преподавания в University of California, однако, он сам отнюдь не стремился на западное побережье и через декана исторического факультета Л. Паэтова пытался сватать туда Вернадского. Паэтов как раз направлялся в Европу и Карпович информировал Вернадского: Если наша встреча состоится, буду очень рекомендовать ему пригласить тебя53. Однако, идея Карповича не очень-то привлекала Паэтова: разница между Карповичем - человеком с большими связями в мире русской эмиграции в Америке и неведомым Вернадским была очевидной и Паэтов не слишком стремился встретиться с последним. Через полгода, 22 сентября 1926 г., Вернадскому оставалось только констатировать: Paetow молчит, и очевидно я и в Америке места не получу54.

Становилось ясно, что надо искать деньги на работу в Европе. После путешествия в Грецию летом 1926 г. Вернадский задумал провести описание фактически погибавших фресок тамошних средневековых византийских церквей и почти в отчаянии снова взывал к старому другу: Обращаюсь к тебе с просьбою - кроме тебя мне не к кому обратиться (Ростовцев глубоко равнодушен ко всему; Голдер кроме истории революции ничем не интересуется) - не можешь ли ты устроить мне в Америке (пользуясь своим кредитом и книгопродавческими связями) заем на 5-6 лет хотя бы половины нужной мне суммы, т.е. хотя бы 1 1\2-2 тыс. долларов. Ведь деньги эти нужны мне не на удовольствие, а на научное предприятие, которое имеет, я убежден, громадное научное значение, и которое, если его делать в нормальных условиях (т.е. если его будут делать ученые европейские или американские) потребовало бы несравненно больших средств. Заем, конечно, возможен только под твоим обеспечением или просто на твое имя55. Вернадский сам называл это обращение к Карповичу немножко сумасшедшим, но как раз в этот момент показалось, что обстоятельства мои могут обернуться совершенно иначе, в займе я не буду нуждаться, и тебя смогу лично увидеть, и обо всем по душе переговорить56.

Неожиданно стал развиваться новый американский сюжет. В связи с предполагавшейся отставкой в конце 1926 г. профессора Роберта Г. Лорда, специалиста по Польше и дипломатической истории XIX века, читавшего курс русской истории в Гарварде, оказалась вакантной его кафедра. Одним из кандидатов на нее рассматривался и Г.Вернадский. В письме М.Карповичу 7 ноября 1926 г. он сообщал: Я получил на днях, через Парижский Institut Slave и пражский Institut Fran(ais предложение выставить свою кандидатуру в профессора русской истории в каком-то американском университете (каком - мне не могли объяснить, или это почему-либо держится в тайне). [...] Условия такие: пока временное приглашение на 6 месяцев, оплачивается проезд, из Европы в Америку и обратно, и - эти первые 6 месяцев - жалование по 150 долларов в месяц. Дальше уже вольное соглашение - меня могут пригласить или нет, я могу остаться или нет, и жалование будет уже выше - как условимся57.

Однако уже 14 декабря 1926 он с горечью признавался: Дорогой Миша! На днях получил твое письмо, и мы с Ниной уже размечтались, как мы вас повидаем - но по-видимому, поездка наша не состоится. Вчера меня вызывал к себе приехавший сюда на несколько дней из Парижа проф. Eisenmann (через которого шло все это дело), и намеками дал мне понять, чтобы я не рассчитывал на профессуру в Harvard'ском университете (оказывается, речь шла именно о Harvard'ском), т.к. у меня конкурент с очень сильными рекомендациями. Выяснилось потом, что этот конкурент Пав. Пав. Гронский, т.е. человек, который никакого отношения к науке русской истории не имеет (м.б. хороший юрист, этого уж я не знаю). Вот как делаются дела на свете!58

Пикантность ситуации заключалась в том, что главным конкурентом на место в Гарварде для Вернадского оказался не столько П.П.Гронский, сколько сам Михаил Карпович.

Роль и место Михаила Карповича в истории американской славистики заслуживают отдельного исследования. Уехав из России в мае 1917 г. в качестве секретаря Б.А.Бахметева, посла Временного правительства в США, и оставаясь глубоко русским человеком в поведении и быту59, он сумел стать своим у американцев: у него запрашивали strict confidence мнение о кандидатах на открывающиеся вакансии, с ним советовались, к нему прислушивались. Карпович никогда не был академическим, кабинетным ученым, он опубликовал всего несколько обзорных и историографических статей (в т.ч. о В.О.Ключевском, С.М.Соловьеве, А.С.Пушкине) и одну научно-популярную книгу Imperial Russia (New York, 1932), однако в Гарварде он показал себя блестящим педагогом и, в отличие от Г.Вернадского, создал школу американских исследователей России, имена которых говорят сами за себя: Р.Пайпс, Х. Роггер, М.Раев, М.Малиа, Д.Треголд и др.60

Считается, что причиной отказа Гарварда от кандидатуры Г.Вернадского стало плохое владение им английским, во всяком случае именно такую информацию получил из Праги профессор Арчибальд Кэри Кулидж (1866-1928) - директор Виденерской (Widener) Библиотеки Гарвардского университет, член Департамента истории университета и spiritus movie славистических исследований в США61, непосредственно занимавшийся подбором кандидата на место Р.Лорда. Именно Кулидж прочитал в 1894 г. первый в США курс истории Северной Европы, включавший и историю Россия. Все первые слависты Америки - Ф.Голдер, Р.Лорд, Р.Кернер и др. были его учениками. Разумеется, он прекрасно знал Б.Бахметева, а его личное знакомство с Карповичем восходило к зиме 1917-1918 гг. Несомненно, Кулидж присматривался к секретарю Бахметева не один год, а поскольку Кулидж был к тому же кузеном президента Гарварда A.Lawrence Lowell'а, то предложение Карповичу прочесть курс лекций по русской истории весенним семестром 1927 г. явно было сделано с прицелом на будущее. 9 января 1927 г., после встречи с Кулиджем, Карпович сообщал Вернадскому: Я увидел, что имею дело с какой-то высшей университетской политикой ... Возможности поднять разговор о тебе он меня лишил... Для меня это была совершенно исключительная возможность войти в здешнюю академическую жизнь. До сих пор при всех моих попытках препятствием было отсутствие у меня степени, печатных трудов и академического стажа. Приглашение в Harvard (первый здесь университет по гуманитарным наукам) сразу устраняет это препятствие62. Действительно, гарвардская карьера Карповича складывалась вполне последовательно, хотя и не блестяще63: в 1933 г. он получил звание assistant professor, в 1939 г. - associate professor, full professor'ом стал уже после войны, в 1946 г., а в 1949 г. возглавил созданный в Гарварде Department of Russian History and Literature

Для самого Карповича приглашение в Гарвард показалось неожиданным. Странно, что мне совсем не приходила в голову мысль о возможности получить академическую работу в Америке - писал он в автобиографии 1957 года и прямо связывал это со своим потенциальным возвращенством: Тогда во мне еще были живы иллюзии о возможности таких перемен в России, которые позволят мне туда вернуться64. Этой темы он неоднократно касался на всем протяжении середины 1920-х годов в переписке с Г.Вернадским. У меня такое чувство, - писал он в 1923 г., - что Америкой я насытился достаточно, и теперь мое пребывание здесь уже совсем случайно. Здесь обеспечено мое (и моих близких) материальное существование и здесь мне легче выжидать возвращения в Россию - и это все. [...] в Россию, хотя бы под большевиками находящуюся, поехал бы завтра, если бы только эти негодяи меня туда пустили без всяких условий65.

В Гарвард М.Карпович приехал 1 февраля 1927 г., а 8-го начал свои лекции в классе из 9 записавшихся, плюс 5-6 вольнослушателей, зеленых по его выражению. Кажется, за такой исход он испытывал некоторую неловкость перед Г.Вернадским, который был несомненно более профессионально подготовлен. А так как сама профессура все еще оставалась свободной, Карпович позволил себе пофантазировать: Идеальным было бы такое решение: пусть берут тебя профессором вместо Лорда, а меня твоим ассистентом или инструктором при тебе (у них такая должность по истории существует). Вот было бы хорошо! Как бы их в этом убедить? Harvard - первый университет в Америке. Им надо иметь самостоятельную кафедру русской истории, соединенную с общеславянской и византийской историей, а при такой кафедре не грех быть двум преподавателям. Лорд наверное получал тысяч 5-6 в год; этого нам двоим вполне хватило. Эх, отчего я не президент Harvard University и не декан их исторического факультета и не Кулидж в одном лице!66 В конечном итоге в 1927 г. кафедру Лорда Карпович не получил, ее заместили американцем, зато Карповича пригласили еще на год как lecturer on history and tutor.

Почти параллельно гарвардскому развивался йельский сюжет, хорошо представленный публикациями переписки М.И.Ростовцева и Г.Вернадского в книгах М.Веса и Г.М.Бонгард-Левина67. Оба автора считают, что Вернадский обязан своим приглашением в Йель М.И.Ростовцеву. Судя по переписке с ним, Вернадский был приглашен в Йельский университет на очень скромных условиях - на один учебный год как instructor (т.е. преподаватель, ведущий практические или семинарские занятия) в Graduate School с жалованием 1500 долларов в год и с оплатой переезда - без всяких дальнейших обязательств со стороны университета68. Со ссылкой на воспоминания Г.Вернадского, приводятся и другие сведения: Вернадскому предназначалась должность research associate in history с еще меньшим жалованием - 1000 долларов в год69. Предполагалось также, что он будет вести курс введения в русскую историю и работать в русском отделе университетской библиотеке.

Йельское приглашение последовало в тот момент, когда выбора у Георгия Вернадского не было и любое предложение из США показалось бы манной небесной. 28 июля 1927 г. Георгий сообщал родителям из Праги: Все уладилось благополучно: все бумаги достали, получили паспорта и американскую визу, и заплатили полностью за Аквитанию. Значит, жребий брошен и с небольшим через две недели мы уже должны leave Europe70.

Америка

Официальная американская Curruculum Vitae Г.Вернадского, приводимая Who is Who, очень коротка и фактически состоит из трех строк: с 1927 по 1946 гг. - research associate in history в Йеле; с 1946 г. - professor того же университета, в 1956 г. вышел в отставку по возрасту как professor emeritus, т. е. почетный профессор. Член American Historical Association, Connecticut Academy of Arts and Sciences, Institut Slave de Prague, Mediaeval Academy of America, Societe d’Histoire du Droit (Paris)71.

Еще и сегодня в новейшей исторической литературе приходится читать, что Г.Вернадский получил в 1927 г. кафедру в Йельском университете. Между тем, реалии американской бытовой и академической жизни оказались существенно отличны от той American Dream, которая рисовалась русским эмигрантам.

В отличие от Европы, в США большинству русских ученых-эмигрантов первой волны фактически приходилось начинать с нуля, их ученые звания не имели существенного значения для американского научного сообщества. Фигурирующая в официальных биографиях Г.Вернадского должность research associate in history прямого перевода на язык рангов русской/советской вузовской науки не имеет и означает только то, что для него было как бы специально придумано некое место, искусственный и временный статус которого явно не давал никаких перспектив профессионального продвижения в США. Впрочем, хорошо известно, что на протяжении 1930-х годов Вернадский все-таки преподавал и, по-видимому, в самой низкой преподавательской должности - instructor, совершенно не соответствующей его квалификации и годам - должность, о которой в официальных биографиях, по-видимому, и упоминать было неудобно.

Звание профессора Г. Вернадский получил только в 1946 г. - в возрасте 63 лет, когда он уже почти двадцать лет преподавал в Йеле. Непосредственно перед этим Вернадскому предоставили Фулбрайтовский грант для работы в Англии в течение года и предложение профессорского места в Лондонской школе славянских и восточноевропейских исследований, он склонялся вообще покинуть Йель; однако теперь уже перспектива потери известного историка-слависта показалась существенной для администрации университета и ему наконец-то предложили профессорский контракт. Известный американский историк Филипп Мозли так откликнулся на эту новость: “Я очень, очень рад, что наконец университет пришел в себя и начинает отдавать должное Вашим большим заслугам в университете и в науке. Для меня его отношение было непонятно, и я глубоко доволен тем, что он начал исправлять такую вопиющую несправедливость”72.

А в 1927 г. Америка встретила Вернадского извещением исторического департамента Йеля от 4 октября, что на его курс по византийской и русской истории не записался ни один студент. Один, - уточнял декан, - хотел, но передумал и пошел на Китай; контактируйте с Ростовцевым73.

К моменту приезда Вернадского в США Slavic Studies были сравнительно новой академической дисциплиной в этой стране. Изучением Востока - Китаем и Японией в США занялись на полвека раньше, чем Россией, которая пришла в Америку только в 1870-1880-ые годы - прежде всего с книгами Джорджа Кеннана и переводами русской классической литературы. Собственно институциональная история изучения России начинается с 1894 г., когда А.К.Кулидж устроил первый курс русской истории в Гарварде, и к 1914 г. в США существовали три кафедры русского языка и литературы - в Гарварде, Колумбии и Беркли, но курсы русской истории читались только в Гарварде и Калифорнии.

Февральская революция 1917 г. и участие США в I мировой войне стимулировали интерес к России и способствовали учреждению новых учебных департаментов: в 1918 г. Славянский департамент был создан и в Стэнфордском университете. Однако разразившийся вскоре экономический кризис и бесперспективность в условиях отсутствия дипломатических отношений с СССР занятий российской историей резким сокращением славистических департаментов и к 1934 г. только 6 или 7 университетов США сохранили своих славистов74.

После дипломатического признания СССР американским правительством в 1933 г. ситуация стала меняться. В 1934 г. по инициативе American Council of Learned Societies и при поддержке Rockefeller Foundation был проведен первый эксперимент по интенсивному преподаванию русского языка в летних школах Колумбии, Гарварда и Беркли. В конце 1938 г. создан Committee on Slavic Studies, в состав которого вошли Р.Кернер, Ф.Мозли, Г.Робинсон, М.Карпович и Г.Вернадский. Наконец, впервые я почувствовал полное признание нас, эмигрантов, своими, - признавался М.Карпович Вернадскому75. С 1939 г. стал издаваться журнал American Slavic and East European Review. Еще более позиции русистики укрепились после союзничества США и СССР во II мировой войне, которая в целом дала огромный импульс развитию славистики в США. В 1942-1948 гг. был запущен так называемый Russian Translation Project, предусматривавший перевод и публикацию 25-ти наиболее важных русских книг по политической, экономической истории и истории идей. В сентябре 1946 г. открылся Русский Институт при Колумбийском университете. К 1947-1948 гг., эпохе начала холодной войны, уже 140 американских колледжей и университетов имели преподавателей русского языка76, а американские фонды развернули целых ряд так называемых area studies, предоставив десятки travel grants в Россию для молодых ученых, изучавших Советский Союз77.

Йельский университет имел значительную по меркам Америки 1920-х традицию исследования России - усилиями Уильяма Фелпса, опубликовавшего в 1911 г. Essays on Russian Novelists - первую в США подобную работу - он стал одним из первых американских университетов, включивших в преподавание историю русской литературы. Однако к началу 1920-х годам накопленное было почти растеряно. Преподавание русского языка, начавшееся было в 1910 г., прекращено. Если в 1903 г. в библиотеке Йеля насчитывалось около 6000 книг на славянских языках и его славянская коллекция была крупнейшей среди университетов, то в дальнейшем усилий для пополнения коллекции не предпринималось, в то время как Гарвард стараниями А.К.Кулиджа создал лучшую славистическую библиотеку в США. Соревновательный дух, столь характерный вообще для Америки, затрагивал и межуниверситетские отношения. Не без оглядки на Гарвард, в 1927 г. в Йеле, по словам Ростовцева, решили постепенно построить отделение русского языка, литературы и истории78. Как раз на пробу и был приглашен Вернадский.

Проба оказалась не слишком удачной и для него самого и для университета. Все тот же Ростовцев заранее четко обозначил Вернадскому критерии успешности работы: Насколько бегло и насколько хорошо Вы усвоили английский язык... Насколько Вы сумеете приспособиться к весьма своеобразной жизни американского университета, особенно Yale'а с его разнообразными и нам чуждыми традициями. Насколько Вы придетесь по вкусу студентам и коллегам79. Увы, - как рассказывают, до конца жизни Георгий Вернадский неважно и с сильным акцентом говорил по-английски; прагматичная, нацеленная прежде всего на обучение, а не на занятия наукой, американская университетская атмосфера оказалась мало приемлемой для него; за глаза Вернадского упрекали в том, что он в ущерб преподаванию занимается научной работой и мало времени уделяет студентам, и в течение многих лет только благодаря личным связям и авторитету М.И.Ростовцева Йельский университет продлевал незавидные контракты Вернадского.

В неудачах моих отчасти, может быть, виноват я сам, - писал он отцу в 1933 г., - отчасти же - и я думаю главным образом - внешние обстоятельства, т.е. главным образом весь строй Department of History нашего университета. Во-первых, они себе ставят главным образом цели учебные, а не научные. Во-вторых, и учебные цели понимают очень узко. В частности, они совершенно исключают из своей нормальной программы славянство и Россию. К этому еще присоединяется, по-видимому, мнение некоторых членов Department'a о том, что мой английский язык недостаточно fluent80. Надо сказать, что я действительно с большим трудом и очень медленно овладевал английским языком - я сам был в своих способностях разочарован - но теперь-то как раз я считаю, что я языком овладел (конечно, совершенствоваться все время надо будет), и тут отчасти у моих недоброжелателей действовали воспоминания о моих первых годах, а отчасти дело в том, что я не языком не владею, а совершенно не подхожу к ним по интересам, по психологии. У них, например, почти неприлично считается говорить о науке помимо специальных разговоров по специальным appointment'ам81. Попытки создать тут историческое общество не увенчались успехом. При встречах - на department'ских завтраках напр. - говорят большей частью или об университетских сплетнях или о футбольных матчах, на которые я не хожу и от безденежья и от того, что не интересуюсь. Все это привело к тому, что в прошлом декабре я получил от Chairman'a исторического отделения (профессора Гэбриэля - профессора американской истории, ничем в науке не замечательного) письмо, что в виду денежного кризиса и сокращения бюджета университета, мое назначение не будет возобновлено по истечении срока (срок истекает 1 июля 1935). Я на это письмо не ответил, но перестал ходить на department'ские lunch'и. Через некоторое время мне передали, что со мной хотел бы видеться профессор Furniss (экономист, Dean Graduate School; по-видимому, это было результатами разговоров с ним Мих. Ив. Ростовцева). Я был у него, и он мне говорил, как он ценит мою работу и что он надеется, что и по истечении срока мое приглашение может быть возобновлено, если не по Department of History, то по Department of Government. Впрочем, он подчеркнул, что он передает только свое личное мнение. В феврале или в марте вернулся из отпуска из Европы профессор Seymour, provost (проректор) университета. В мае (или июне - не помню), по выходе моей французской книжки Charte Constitutionelle я поднес экземпляр ее Сеймуру. Он был со мной страшно любезен и говорил - но опять подчеркивал, что это только личное его мнение - что мое приглашение так или иначе может быть возобновлено по окончании срока. Затем я был у президента Angell'a, которому также поднес свою французскую книгу. Он был очень любезен, но о возможности возобновления моего приглашения ничего не говорил. В общем я все-таки думаю, что шансы на возобновление моего приглашения (особенно если улучшится общее экономическое положение страны) - есть и довольно большие, так что пока особенно беспокоиться не стоит, а надо продолжать свою научную работу. Пробовал я зондировать почву в Калифорнии - но там тоже кризис, уменьшение жалованья и пр. [...] Вообще же получается какое-то дурацкое положение. С одной стороны, мне полный почет и уважение в американском академическом мире..., меня ежегодно приглашают в Branford на Convivium Historicum (неофициальные исторические съезды самых важных американских историков), весной на съезде Medieval Academy меня выбрали членом редакционного комитета (Editorial Board) журнала Speculum, из American Historical Revue82 постоянно просят рецензий, причем редактор пишет страшно любезные письма (м. пр. в октябрьской книжке American Historical Revue - этот журнал есть в Klementinum - будет моя рецензия на французскую книгу Милюкова и К83), вообще почету много, а вот между тем в Yale'e мое положение так непрочно, не говоря о том, что жалованье мне платят по американским понятиям (и условиям жизни) нищенское. Да, еще при этом надо сказать, что занятия мои со студентами идут, по-моему, вполне благополучно (и на мой английский язык студенты не жалуются). Graduate students у меня, правда, очень мало - в прошлом году было 3 человека, но работают хорошо. Курс для undergraduates у меня особого типа - беседы, т. наз. discussion course, причем число студентов ограничено 14-ю, но у меня каждый год больше комплекта. Вот я и хочу в этому году еще усовершенствовать мой курс для undergraduates. [...] Как бы то ни было, я твердо верю, что если Бог даст, через несколько лет я пробьюсь в Америке и завоюю себе настоящее положение, но, конечно, все это неопределенное положение мешает вполне отдаваться чисто научному творчеству84.

Необходимость завоевания Америки заставляла Г.Вернадского обращаться к темам, весьма далеким от его исследовательских интересов. От родных он никогда не скрывал абсолютно вынужденного характера этих сочинений: ... пришлось писать о Троцком в Curr[ent] Hist[ory]85... Писать эту последнюю статью было, признаться, неприятно, но отказаться от предложения было нельзя, т.к. Curr[ent] Hist[ory] создает известную марку среди более широких слоев американской публики, а мне приходится отчаянно пробиваться в Америке86. В начале 1930-х он выпустил ряд обзорных работ по новейшей истории России, в том числе The Russian Revolution, 1917-1932 и переизданную недавно на русском языке книгу Lenin, Red Dictator. Его статьи часто появлялись в периодике, но преимущественно в неамериканских изданиях.

Параллельно, для души, Вернадский имел несколько совместных проектов с Михаилом Карповичем. В середине 1930-х они собирались написать большую биографию Федора Родичева - одного из известнейших русских либералов, к тому же родственника Вернадского по линии жены. В архиве Г.Вернадского сохранилась рукопись (в 3 папках) начальных глав этой книги, посвященных родословной и детству Ф.Родичева87. Судя по стилю написанного, эта работа учитывала интерес и любовь американцев к биографиям известных людей и должна была стать беллетристической, а не академически сухой монографией. Для подготовки глав, посвященных гражданской войне - наиболее сложных для историка в смысле документированности, Вернадский начал проводить серию интервью с коллегами Родичева по партии - то, что сейчас называется oral history; сохранились записи его беседы с гр. С.В.Паниной, М.И.Ростовцевым. Благодаря постоянному общению и переписке с дочерью Родичева Александрой Федоровной, жившей в Швейцарии, он получил много семейных материалов и в конечном итоге, при самом активном участии самого Г.Вернадского, архив семьи Родичевых был приобретен в 1959-1960 гг. Колумбийским университетом. Но книга о Родичева так и не была завершена. И если графиня С.В.Панина всячески поддерживала начинание Вернадского и Карповича, то другие бывшие кадеты относились к нему скептически. Через много лет, в 1950 г., это характерное для многих в эмиграции отношение к работам Г.Вернадского выразила известная кадетская деятельница и писательница А.В.Тыркова в письме к той же А.Ф.Родичевой: “Знаете, я не жалею, что Георгий Вернадский не написал книги о Ф.И. Эта тема не для него. Вообще, тема трудная, где одной добросовестности мало”88.

Книгу о Ф.Родичеве вытеснил другой общий проект Г.Вернадского и М.Карповича, решивших предпринять издание на английском языке подробного курса истории России в 10-ти томах. Финансовую поддержку проекта через Humanities Fund обеспечивал Б.А.Бахметев, а издательство Йельского университета пообещало опубликовать многотомник, каждый выпуск которого, по американской традиции, при цельности общего замысла мог одновременно служить и пособием по каждому отдельно взятому периоду русской истории. В этом издании Вернадский брал на себя первые шесть томов, а Карпович последние четыре - Россия в XIX и XX вв. Свою часть проекта Вернадский со свойственной ему последовательностью почти выполнил: в 1943 г. вышла Древняя Русь, в 1948 - Киевская Русь, в 1953 - Монголы и Русь, в 1958 - Россия в средние века, в 1968 - Московское царство. Он довел свою часть работы до 1682 года. М.Карпович свои тома так и не написал. По складу характеру он не был кабинетным ученым, а преподавательская занятость и издание знаменитого Нового журнала еще более отдаляли его от реализации задуманного.

Несмотря на это, отношения Вернадского и Карповича всегда оставались самыми дружескими. Ближайший круг общения Вернадских на протяжении всех американских лет оставался русским - прежде всего старые знакомые и родственники - С.В.Панина, Ростовцевы, А.И.Петрункевич, Карповичи, Зарудные, А.Л.Толстая. Нина Вернадская вела погодные записи гостей на самый дорогой для семьи праздник - Пасху. Под 1933-ий: ...были Ростовцевы чудесно. Кушали с удовольствием и были веселы и ласковы и разговорчивы. Как нам надо благодарить судьбу, что они у нас есть89. Пасху 1934-го встречали в ростовцевской квартире с Сережей Зарудным, 1935-го - с Карповичами. Пасха 1936-го оказалась богатой, т.к. перед ней Георгий получил за Ленина [т.е. за книгу Lenin, Red Dictator] 190 долларов. В 1938 г. в США, в Нью-Хэвен наконец-то приехали Толли - родная сестра Вернадского - Нина Владимировна, ее муж, фактический директор Кондаковского института Николай Петрович Толль и их дочь Танечка, которым первоначально, в 1934 г., отказали во въезде в США. Однако вместо ожидаемой радости их приезд, напротив, внес много нервозности в отношения маленькой русской колонии в Нью-Хэвене. Толли довольно быстро адаптировались к американской жизни. Нина - врач-психиатр - нашла работу по специальности, а значит, неплохой доход, при покровительстве Ростовцева Н.П.Толль устроился в университете и оба они стали пользоваться успехом у американцев. Настроение Георгия и Нины Вернадских было иным: “Для меня успех у американцев есть признак морального почти падения” - записывала Нина90. Идеология обязательного жизненного преуспевания, понимаемая в Америке прежде всего как карьерный=материальный успех и успешность, так и осталась для них чуждой. А материальная необеспеченность - постыдная в Америке и тем более в академической среде развивала болезненную замкнутость образа жизни. Еще в конце 1931 г., отказываясь принять пост члена Совета Кондаковского Института, Вернадский с горечью писал Н.П.Толлю: Мое настоящее положение в Америке совершенно для такой помпезной роли не подходит. Было бы смешно, если бы я начал вместе с Крэйном заседать в нем, ибо я по американским понятиям нищий и мне таких выступлений делать не полагается и советовал привлечь М.И.Ростовцева, тогда будет очень удачное с американской точки зрения трио: княгиня, миллионер и ученый с мировым именем91.

К концу 1930-х ситуация не изменилась. На Пасху 1939 г. горькая запись Нины Вернадской: В среду были у Ростовцевых. Г. пил, я удрала на бусе92. Была незабываемая ночь. Г. не должен пить так, он может совсем упасть, если будет продолжать. Он был прямо страшный, кричал ужасные вещи и потом заснул тяжелым храпящим сном. Я не спала ни одной минуты и все думала, думала. Никогда не забуду. Нам надо подниматься куда-то. Дальше так жить нельзя. Что-то не так93. Разлад в отношениях с Ростовцевыми и Толлями переживался Вернадскими исключительно тяжело: “После каждой из этих драм мы себя чувствовали так, точно обухом нас ударило по голове и я чувствую, как мы меняемся, теряем веру в людей, отходим от людей, люди отходят от нас и делаемся мы одиноки. В этом одиночестве еще крепче наша близость с Георгием, но иногда бывают моменты, когда тяжело это ощущение, что люди уходят, уходят, что с ними как будто и жизнь уходит и мы точно уплываем куда-то одни на тающей льдине94.

Очевидный контраст в положении, а возможно, и некоторая доля ревности - М.И.Ростовцев очень ценил Н.П.Толля и вполне очевидно оказывал ему расположение, доверяя написание важных разделов в трудах экспедиции Дура-Европос95, привели почти к разрыву в 1942 г.: Ростовцевых мы не позвали, т.к. мы их звали 100 раз, а они все не удостаивают, все ищут right people, ну и сиди со своим right people96.

Начало II мировой войны, нападение Германии на СССР и необходимость выбирать патриотическую или иную позицию обострили отношения внутри той части эмиграции, для которой Россия и большевизм звучали синонимично. Для Вернадских, связь которых с Родиной никогда не прерывалась - они постоянно интенсивно переписывались с родителями, причем вся почта с их согласия шла непосредственно через послов СССР в США М.М.Литвинова и А.А.Громыко, по-видимому, возлагавших надежды на возвращенство Г.Вернадского, сомнений, чью сторону принять, не было. Георгий регулярно выступал по радио и в местной прессе с обзорами положения в СССР и на фронте. Когда в начале 1942 г. в Нью-Хэвене возник Russian War Relief, Вернадские почти сразу же включились в его работу, а Р[остовце]вы не пошли, - записала Нина Вернадская и тут же отметила: Графиня [Панина] на словах пообещала, но по своему кадетскому устарелому мировоззрению все боится помогать России. [...] первый кружок отчасти развалил священник Недзельницкий, отец Виктор, т.к. и он не пошел в Russ[ian] Relief, заявив, что он не хочет помогать красной армии, что она плохо сражается (!) и что даже и красным раненым он (священник!) не согласен помогать. Что же требовать от американцев в New Haven’e, если русские себя так ведут. А в других городах все единодушны и делают чудеса помощи России”97.

Зимой 1944-1945 гг. Георгий Вернадский собирался навестить отца в Москве, но 6 января 1945 г. академик В.И.Вернадский скончался. Советское посольство пыталось уговорить Г.Вернадского не отменять визит, но он не поехал.

Послевоенные годы принесли заметное облегчение жизни Вернадских; Йель, наконец, признал право Георгия на профессорство, в качестве visiting professor он читал лекции в Колумбийском университете и университете Джона Хопкинса в Балтиморе. В 1958 г., уже после отставки из Йеля, American Council of Learned Societies удостоил Вернадского гранта в 10 000 долларов. Последние четверть века своей жизни Вернадский оказался в роли патриарха американской русистики: гарвардские историки гнезда М.Карповича приезжали к нему консультироваться, его собственные ученики (А.Фергюссон и А.Левин) издали в 1964 г. в его честь Festshrift. Запоздалое признание пришло.

Однако после перенесенного в 1950 г. острого сердечного приступа Г.Вернадский внутренне сосредоточился на итогах: на завершении Истории России и многочисленных воспоминаниях. Когда в 1953 г. Роман Гуль захотел написать очерк о Вернадском, последовал немедленный отказ: пишите, ответил историк, когда умру, “считайте, что я ушел в монастырь”98. С 1954 г. он начал разбирать свой архив и готовить его к передаче в учрежденный в 1951 г. Колумбийским университетом и Фондом Рокфеллера Archive of Russian and East European History and Culture (Бахметевский архив), ставший преемником знаменитого пражского Русского заграничного исторического архива, интернированного в 1945 г. в СССР.

Георгий Владимирович Вернадский скончался в 1973 г. - тихо и незаметно. Его последней научной работой стали Очерки по русской историографии - своего рода профессиональная родословная, где равноправно присутствуют имена маститых ученых и их менее известных коллег - того научного братства, к которому Вернадский стремился всю жизнь.

 

1 Нина Владимировна Вернадская (ур. Ильинская; 1884-1971).

2 См.: Essays in Russian History. A Collection dedicated to G.Vernadsky. Ed. by A.Ferguson and A.Levin. Hamden (Conn.), 1964. P. XIII-XXV; Записки Русской Академической группы в США. 1975. Т. 9. С. 168-193 и др.

3 См. последние работы о нем: Соничева Н.Е. Георгий Владимирович Вернадский (1887-1973) // Историки России XVIII-XX веков. Вып. 2 // Архивно-информационный бюллетень. 1995. № 10. С. 107-116; Корзун В.П. Г.В.Вернадский - историк русской исторической науки (продолжающаяся традиция или новый взгляд?) // Вестник Омского университета. 1996. № 1; Вандалковская М.Г. Историческая наука российской эмиграции: евразийский соблазн. М.: Памятники исторической мысли, 1998; Козляков В.Н. Это только персонификация не нашего понимания исторического процесса...: (Георгий Владимир Иванович Вернадский (1887-1973) и его Очерки по русской историографии) // Георгий Вернадский

Русская историография. М.: Аграф, 1998 С. 5-26; он же. Обзор коллекции документов Г.В.Вернадского в Бахметевском архиве Библиотеки Колумбийского университета в Нью-Йорке // Там же. С. 395-444 (далее: Козляков В.Н. Обзор).

4 Раев М. Россия за рубежом. История культуры русской эмиграции. 1919-1939. М.; Прогресс-Академия, 1994. С.211.

5 Козляков В.Н. Обзор. С. 414.

6 Раев М. Указ. соч. С.211-212.

7 Научный исторический журнал. 1913. Вып. 1. №2.

8 Halperin Ch. J. George Vernadsky, Eurasianism, the Mongols, and Russia // Slavic Review. Fall 1982. Vol. 41. N 3. P.478; см. также: Halperin Ch. J. Russia and the Steppe: George Vernadsky and Eurasianism // Forshungen zur Osteurop(ishen Geschichte. 1985. Vol. 36. P. 55-194.

9 См., например: Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть ХХ века. Энц. биогр. словарь. М.; РОССПЭН, 1997. С.142-144 (автор статьи - Н.Е.Соничева).

10 Пользуясь случаем, хочу отметить, что работа с материалами семьи Вернадских в Бахметевском архиве стала возможна благодаря гранту Программы Фулбрайт (США).

11 Эта гимназия известна своей исторической специализацией: здесь же в свое время учились академики-историки М.М.Богословский и Н.М.Дружинин, почти десять лет директорствовал филолог-классик А.Н.Шварц, впоследствие знаменитый министр народного просвещения. См., напр.: Дружинин Н.М. Воспоминания о московской 5-ой гимназии // Дружинин Н.М. Избранные труды. Воспоминания, мысли, опыт историка. М.; Наука, 1990. С.124-136.

12 Вернадский Г.В. Из воспоминаний // Вопросы истории. 1995. №1. С. 130

13 Владимир Иванович Вернадский: Материалы к биографии/ Прометей. Т. 15. М., 1988 С. 121-122.

14 Домашнее имя Г. Вернадского.

15 АРАН. ф. 518. Оп. 2. Д. 33. Л. 4406.

16 Archive of Russian and East European History and Culture (далее - BAR). Vernadsky Coll. Box (далее - B.) 139.

17 ГАРФ. Ф. 1137. Оп. 1. Д. 248. Л. 20.

18 АРАН. Ф. 518. Оп. 2. Д. 39. Л. 42об.

19 ГАРФ. Ф.1137. Оп. 1. Д. 366. Л. 9-9об.

20 См.: ГАРФ. Ф. 1137. Оп. 1. Д. 200. Л.84а-86.

21 Вернадский Г.В. Из воспоминаний. № 1. С.135

22 АРАН. Ф.518.Оп.2.Д.39.Л.69 об.

23 BAR. Rodichev family. B. 4.

24 Письмо А. Ф. Родичевой 1 мая 1922 г.; BAR. Rodichev family. B. 4.

25 Кишкин Л.С. Русская эмиграция в Праге: культурная жизнь (1920-1930-ые годы) // Славяноведение. 1995. № 4. С.17.

26 Цит. по: Пашуто В.Т. Русские историки-эмигранты в Европе. М.: Наука, 1992. С.25.

27 Сладек З. Русская эмиграция в Чехословакии: развитие русской акции // Славяноведение. 1994. № 4. С.36; Кишкин Л.С. Указ. соч. С.18.

28 Сладек З. Указ. соч. С.32

29 РГАЛИ. Ф.1568. Оп. 1. Д. 5. Л. 123.

30 См.: Русские в Праге. 1918-1928. Редактор-издатель С.П.Постников. Прага. 1928. С.78.

31 BAR. Vernadsky Coll. B. 141. Folder (далее - F.) 2.

32 Из переписки Г.В.Вернадского и А.В.Флоровского // Славяноведение. 1994. №4. С.93.

33 BAR. Vernadsky Coll. B. 84.

34 Пашуто В. Т. Указ. соч. С. 32.

35 Беляев С. А. Из истории становления семинария имени академика Н.П. Кондакова // Русская эмиграция в Европе. 20-30-ые годы ХХ века. М., 1996. С.23.

36 BAR. Karpovich Coll. B. 3.

37 Все три хранятся в: BAR. Vernadsky Coll. B. 158 F. Kondakov Institute-2.

38 Скифский роман. Под общ. ред. Г.М.Бонгард-Левина. М.: РОССПЭН, 1997. С. 517.

39 Толль Н.П. Чарльз Крэн // Annales de l'Institut Kondakov. Belgrad, 1940. T. 11. C. 244-246.

40 BAR. Vernadsky Coll. B. 22.

41 BAR. Vernadsky Coll. B. 12.

42 Современные записки. 1925. Т.25. С.554-556.

43 Руль (Берлин). 1927. 27 ноября.

44 BAR. Vernadsky Coll. B. 84.

45 1924. №16/17.

46 См.: Лутохин Д.А. Зарубежные пастыри. Вст. ст. и публ. Ю.И.Комболина. Комм. А.Л.Дмитриева и Ю.И.Комболина // Минувшее. Ист. альманах. СПб.: Atheneum; Феникс, 1997. С.31.

47 См. о нем: Dubie A. Frank A. Golder. An Adventure of a Historian in Quest of Russian History. Boulder (Colo.), 1989.

48 BAR. Vernadsky Coll. B. 101 (Воспоминания Г.В.Вернадского о Ф.Гольдере).

49 BAR. Vernadsky Coll. B. 34.

50 Вернадский Г.В. Из воспоминаний. №3. С. 120-121.

51 Письма М.Карповича Г.Вернадскому. Публ., пред. и комм. М.Раева // Новый журнал. Кн. . 1992. С.288.

52 BAR. Vernadsky Coll. B. 34.

53 Письма М.Карповича Г.Вернадскому. С.295-296

54 BAR. Karpovich Coll. B. 3.

55 BAR. Karpovich Coll. B. 3.

56 BAR. Karpovich Coll. B. 3.

57 BAR. Karpovich Coll. B. 3; АРАН. Ф.518. Оп.3. Д.309. Л. 56.

58 BAR. Karpovich Coll. B. 3.

59 См.: Helen Yakobson Crossing Borders. From Revolutionary Russia to China to America. Hermitage Publishers, 1994. P.127-128.

60 См.: Мозли Ф. Профессор Михаил Карпович // Harvard Slavic Studies. Vol. 4 (1953). P.1.

61 Robert F. Byrnes A History of Russian and East European Studies in the United States. Selected Essays. Lanham; New York; London, 1995. P.181.

62 Козляков В.Н. Обзор. С.403.

63 Ср., например, с карьерой племянника М.И.Ростовцева Леонида Ивановича Страховского (1898-1963): занимавшийся в Петроградском университете в 1917-1918 гг. и вскоре уехавший в Англию, он получил степень доктора истории в Лувэне, в 1928 г. начал преподавать в Джорджтаунском университете (Вашингтон) и стал профессором европейской истории уже в 1936 г.

64 Vladislav Khodasevich to Mikhail Karpovich: Six Letters (1923-1932) by R.Hughes and J.Malmstad // Oxford Slavonic Papers. New series. Vol. XIX (1986). P. 134

65 Письма М.Карповича Г.Вернадскому. С.288-289.

66 BAR. Karpovich Coll. B. 3.

67 Wes Marinus A. Michael Rostovtzeff, Historian in Exile. Franz Steiner Verlag, Stuttgart, 1990. P.75-78; Скифский роман. С. 516-529.

68 Скифский роман. С. 520-521.

69 Козляков В.Н. Обзор. С. 420.

70 BAR. Vernadsky Coll. B. 84.

71 Who is Who in America. 37th ed. 1972-1973. Vol. 2. P. 3262.

72 BAR. Vernadsky Coll. B. 6.

73 BAR. Vernadsky Coll. B.1.

74 Byrnes R. F. A History of Russian and East European Studies in the United States. P.122.

75 Козляков В.Н. Обзор. С. 405.

76 J. A. Posin Russian Studies in American Colleges // Russian Review. Vol. 7 (1948 Spring). №2. С.64.

77 Philip E. Mosely The Growth of Russian Studies // American Research on Russia. Ed. by H. H. Fisher. Bloomington; Indiana Iniversity Press, 1959. P. 1 sqq.

78 Скифский роман. С.521.

79 Скифский роман. С.521.

80 Беглый (англ).

81 Здесь: т.е. вне условленных встреч (англ.).

82 Так ошибочно в тексте письма.

83 См.: Milioukov P. Histoire de Russie // American Historical Revue. Vol. XXXIX (1933. №1). P. 90.

84 BAR. Vernadsky Coll. B. 84.

85 Vernadsky G. Trotsky Turns Historian // Current History. Vol. XXXIX (1933)/ May. P. 176-181.

86 BAR. Vernadsky Coll. B. 84.

87 BAR. Vernadsky Coll. B. 113. F. 1-3.

88 BAR. Rodichev family. B. 4.

89 BAR. Vernadsky Coll. B. 141. F. 2.

90 BAR. Vernadsky Coll. B. 142.

91 Пашуто Указ. соч. С. 35.

92 Т.е. на автобусе.

93 BAR. Vernadsky Coll. B. 142.

94 BAR. Vernadsky Coll B.142

95 Скифский роман. С. 528.

96 BAR. Vernadsky Coll. B. 142.

97 BAR. Vernadsky Coll. B. 142.

98 BAR. Vernadsky Coll. B. 2.